А.Э.Уэйт. Толкователи Каббалы.

Обнародование Зогара рабби Моше де Леоном в конце XIII в. (он его тайный автор по убеждению одной стороны) было подлинным потрясением для общества Израиля, как это было потрясением и для ученых-христиан, узнавших о нем позднее. Я говорю об этом со знанием дела, поскольку впервые сведения о рукописях Зогара приходят к нам от Пико делла Мирандолы в конце XV в., и, как мы видели, он первым высказался о наличии в этом памятнике христианских элементов. С другой стороны, еврейские толкователи и продолжатели зогарического учения относятся к XVI в. и позже; но я говорю о тех из них, кто снискал репутацию каббалистов, и, если кто-то пожелает углубиться в эту тему, существуют обширные библиографии неизданных рукописей раввинской литературы, которые хранятся в сокровищницах Ватикана и других библиотеках Европы¹. Говоря в общем, как я уже имел случай заметить в другом месте, толчком к исследованиям с обеих сторон послужил выход в свет Кремонского и Мантуанского изданий Зогара. Вместе с тем, насколько можно судить по имеющимся данным, нельзя сказать, чтобы такая литература была чрезмерно обширна и с той и с другой стороны; но несколько сынов Израиля создали удивительнейшие произведения с не меньшим рвением, чем Пико делла Мирандола и его последователи. Лучшему каббалисту-еврею Зогар открыл безграничное поле для развития оригинального учения и оправдания своеобразных метафизических спекуляций, близких его сердцу в тот период. О большей возможности нельзя было мечтать, ведь я отмечал, что Зогар демонстрирует на протяжении всего своего обширного корпуса текстов более или менее совершенное знакомство со всеми главными темами, охватываемыми им, и потому не слишком озабочен презентацией формально целостной системы Тайной Доктрины. Позднейшие каббалисты воссоздавали то, чего недоставало здесь и там, из собственной головы с помощью всевозможных flotsam и jetsam теософских фантазий, передававшихся из уст в уста в академиях от Цфата до Бокера. Мы знаем, что в середине XVIII в. в иудаизме появились две секты, провозгласившие Зогар своим главным духовным авторитетом. Это движение Благочестивых, или неохасидов, отвергавших Талмуд вместе с внешними формами богопочитания и с особым рвением практиковавших созерцательную молитву, как это рекомендуется в Зогаре тем, кто взыскует внутреннего знания Божественных Тайн. Хасиды сосредоточили свои усилия в этом направлении². Соломон Маймон оставил описания причудливого поведения этих энтузиастов, последователей Израиля Баал Шем Това³. Движение хасидов подверглось суровым гонениям со стороны ортодоксального иудаизма и активно существовало в Польше еще в середине XIX в. Сейчас оно, мне кажется, скорее в состоянии распада, нежели упадка. Вторым явлением была секта зогаристов; они действовали в той же стране и также отвергали Талмуд. Ее основал Яков Франк, и впоследствии его сторонники приняли христианство⁴. Я говорю об этих явлениях, чтобы показать тот род влияний, которое оказывал Зогар в один период в отдельном регионе. О его скрытом влиянии на европейское еврейство в таких отдаленных районах, как Галиция, мы, вероятно, никогда не узнаем в силу того, что о позднейшей стадии Каббалы нет адекватных документов.

Нет смысла расширять наше исследование дополнительными данными о дальнейшем развитии идей Зогара и вкладе в его понимание, сделанном в XVI и XVII вв. Были комментаторы и продолжатели и помимо тех, о ком упоминается в девятой книге: одни создавали лексиконы темных и «чуждых» слов, встречающихся в тексте; другие писали комментарии к отдельным разделам; третьи анализировали каббалистическую систему, как она представлена в Зогаре. В отношении одного и всех можно было бы сказать, что для тех – если таковые еще остались, – кто верит в то, что традиция продолжает передаваться изустно в среде еврейских ученых раввинов, лучше не заглядывать в документы, на которые я ссылаюсь как на письменные свидетельства их представителей. Как уже отмечалось в части некоторых примеров, они в основном занимались воспроизведением сохранившихся мистических спекуляций, к коим присовокупляли свои собственные. Если бы диспуты в Саламанке сводились к тому, что Fama Fraternitatis R. C. называет «правдивым изложением фактов», поздние каббалисты – если бы их допустили на подобный конклав – могли бы внести свою лепту в такое обсуждение, и это вполне согласовывалось бы с правилами и порядком, принятым в дискуссиях подобного рода; но все это оставалось бы в рамках последовательного изложения цепочки тезисов с открытым полем для возможных антитезисов. Несмотря на хор возражений, лично я не пришел к выводу, что позднейшая литература, дополняющая и развивающая зогарическую Каббалу, обладает высокими достоинствами. И, главное, она ничего не прибавляет к высочайшим учениям Зогара о Шхине и Тайне пола.

Уже сравнительно в наши дни отвечающие за свои слова писатели твердили нам, будто Зогар сам быстро завоевал место в еврейской среде; будто «даже представители талмудического иудаизма стали воспринимать его как священную книгу»; будто «зогарические элементы проникли в литургию XVI и XVII вв.»⁵. Но и здесь самые возвышенные учения не были раскрыты, или, во всяком случае, мне не удалось обнаружить признаки этого развития. Были поэты еврейского происхождения, воспринявшие отдельные элементы зогарической символики; но это та специфическая часть, что называют неудачным термином «эротическая символика», где высокие понятия Возлюбленного и Возлюбленной снижены до чувственной образности. О высшей же части души, которая не покидает Божественную сферу, поэты не говорят, как говорят об этом ученые того времени, которых в Израиле принято называть мудрецами и законоучителями. Об Эйн-Соф как об умозрительном концепте или доктрине трансцендентной теологии мы время от времени слышим и можем познакомиться с развитием этого понятия в исторической перспективе; но об опытном богопознании души по ту сторону форм и образов, по ту сторону имени и атрибутов снова ничего. Размышления встречаются в беседах, а развитие положений включено в системы, в отличие от лаконичных и глубокомысленных сентенций в некоторых ранних текстах, которые по сравнению с ними звучат как бы из центра и открывают широкие перспективы. Они действительно открываются некоторым из нас и, по крайней мере, одному из тех, кто в смиренномудрии по-новому осмысляет свои собственные высказывания многолетней давности – что душа исходит из центра, а центр притягивает ее обратно.

В заключение этого раздела надо сказать пару слов о некоторых работах современных исследователей, которые представляются по-своему значительными и достойными интереса. Когда мое первое исследование тайной традиции евреев готовилось к печати, доктор Карпп опубликовал в Париже в 1901 г. свой обширный труд Etude sur les Origines et la Nature du Zohar, в котором подходил к предмету с отличной от моей точки зрения, но это был в то же время ценный вклад в наше знание еврейской теософии, и я с удовольствием отметил, что есть немало различных спорных пунктов, по которым, идя столь несхожими путями, мы пришли к общему выводу. Труд Карппа предназначался ученым и философам, а мой, как было сказано, обращался преимущественно к теософски мыслящему читателю. Доктор Карпп прекрасно обрисовал еврейскую мистику, предшествующую и подводящую к Зогару, но о влиянии, оказанном этим памятником, и о его дальнейшей истории он ничего не говорит. С другой стороны, в силу самой концепции своего исследования я поневоле ограничился достаточно беглым освещением дозогарической теософии, вклада Саадии, Ибн Гвироля, Йегуды ха-Леви, Абен Эзры, Маймонида и др., поскольку они не оказали значительного влияния на европейскую мистическую мысль, а основной акцент сделал на каббалистическую литературу последней фазы, на христиан-каббалистов и на влияние Зогара на прочие предполагаемые каналы тайной традиции в Европе. Из точек соприкосновения между мной и Карппом можно упомянуть обоюдное признание гетерогенной природы Зогара, чем оправдано мое обозначение жанра этого памятника как литературного попурри и смеси различных материалов; специфически еврейского характера зогарической мистики, чем оправдано мое отрицание всякой его соотносимости с какой-либо школой или направлением мистической мысли вне иудаизма; об ускоренной деградации Каббалы после выхода в свет Зогара в низменную магию; о незаслуженно высокой оценке комментариев на Зогар и обусловленных этим ложных установках, из которых исходили ученые-христиане в своем подходе к каббалистической литературе, вследствие чего они рассматривали ее с предвзятой точки зрения как неизвестную доселе сокровищницу протохристианского вероучения; об отсутствии в Сефер Йецире какого-либо четко выраженного пантеизма и эманационизма. Было также значительное сходство мысли и трактовки развития каббалистических и типически зогарических доктрин о Боге и универсуме, особенно касательно Эйн-Соф и творения ex nihilo. Можно было бы легко продолжить этот список сходств, хотя с той же легкостью можно перечислять многочисленные точки расхождения; потому что, с другой стороны, доктор Карпп, на мой взгляд, слишком большое значение придает различиям между ранней еврейской мистикой и мистикой эпохи Зогара, не потому, что такого различия не существует или оно незначительно, но потому, что я не нашел, чтобы его оспаривал хоть один компетентный исследователь. И конечно, как мистик, я не могу согласиться с его концепцией мистики, эксплицитно или имплицитно проходящей через все исследование. Мистика – это не двойная доктрина монотеизма для посвященных и многобожия для простолюдинов, равно как и любые антитезы, вроде тех, что выдвигало в прошлом духовенство; однако ограниченность места позволяет здесь лишь указать на этот пункт и отметить тот голый факт, что специалисты в этой области, к которым я лично обращался, готовы поспорить с доктором Карппом сейчас, как должны были это сделать тогда, в отношении всего, что следует из его концепции, будь то вопрос простой дефиниции типа того, что мистика – это якобы репрессалия веры против науки, или об исторической критике, как, например, когда он замечает, что доктрина экстаза почти неизвестна еврейской теософии, – заявление, которое сам автор настойчиво, хотя и не эксплицитно в разных вариантах повторяет на разные лады на дальнейшей стадии своего исследования. Сведущий человек заметит также тенденцию в определенных случаях обходить вопросы критики, как если бы они вообще никогда никем не затрагивались: с одной стороны, комментарии Гая Гаона используются так, будто ни один ученый-исследователь не ставил под сомнение их аутентичность; а с другой – поздняя датировка Бахира принимается как сама собой разумеющаяся. Научная критика еще не сказала своего последнего слова ни по одному из этих вопросов, но доктору Карппу научная критика не указ.

Прошло уже много лет с тех пор, как этот труд вышел в свет, но с самого момента выхода она не была принята в оккультистских кругах Парижа, где на все до сих пор смотрят глазами Элифаса Леви и видят лишь картинки на эту тему, вызываемые волшебной палочкой этого кудесника. Лишь двадцать два года спустя во Франции появилось новое важное исследование под названием La Kabbale Juif Поля Вийо⁶, сразу же вызвавшее всеобщий интерес. Свою вторую книгу об Израиле и его Тайном Учении я опубликовал еще в 1914 г. и от изысканий в этой области перешел в более высокие сферы мистики, когда Вийо заставил меня на некоторое время вернуться на былые стези научного исследования, напомнив мне о несчетных вещах и пролив новый свет, пока я был в своих странствиях. Должен признаться, он доставил мне некоторое удовольствие, которое можно было бы назвать злорадством, стоило мне подумать о парижских ecoles esoteriques, об их слепой вере в Элифаса Леви, этого grand cabbaliste, о его вопиющих Mysteries de la Kabbale, о великолепном докторе Папюсе, который прилизал эти Тайны, украсив их оборочками и рюшами незабвенной миссис Браунинг и ее Aurora Leigh; но последнего из всех, Шато (Chateau), который «разоблачил» латинские пассажи из Kabbala Denudata Розенрота и, переоблачив их во французские обновки, прослыл «переводчиком» всего Зогара. К вящему смущению всей этой братии, наконец в их двери в первый раз постучал тот, кто облечен властью и знамениями и готов изгнать торговцев товара с гнильцой вон из пределов Каббалистического Храма. Les ecoles отослали Карппа в Ковентри, и я предвижу, что Вийо предстоит не без удовольствия засвидетельствовать заговор молчания по отношению к себе, который ожидает его и с этой стороны.

Невозможно в краткой заметке изложить адекватно или хотя бы дать нечто похожее на описание столь большого труда: я вынужден ограничиться лишь замечаниями по тому или иному поводу, хотя и это крайне сложно, поскольку поневоле меня тянет на проблемы, которые мне ближе, тропы, по которым уже приходилось хаживать, и я здесь не беспристрастный свидетель. Начальная общая глава о еврейской мистике полна подобными искушениями, во второй же рассматривается вопрос о так называемых предтечах Каббалы и роли, скажем, Ибн Гвироля, одного из них. Хотелось бы более подробно сравнить то, что сказано о нем с этой точки зрения, с исследованием Исаака Майера, вышедшим уже сравнительно давно в Америке. Но мои читатели могут и сами это сделать, тем более что глава о Сефер Йецире у Вийо все это отодвигает в сторону: она достаточно репрезентативна, хотя в ней немало того, что по праву можно было бы назвать новым. Те, кто знаком с переводом Кнута Стенринга с моей вводной статьей, найдут его в данном случае весьма полезным. Вывод Вийо – что Сефер Йецира не «предисловие» к Сефер ха-Зогар, но что оба памятника принадлежат одной традиции, первая более эксплицитная, чем вторая, и представляет как бы некое краткое суммирование опроделенных каббалистических тем, «особенно Божественного Откровения, осмысляемого в форме символического письма, и эманации и космической эволюции, созерцаемой с мистической, а также с естественной точки зрения и развиваемой с целью выявления гармонической аналогии». Предполагаемое авторство рабби Элиши бен Абуйи отвергается – pace Роберта Эйслера – с насмешливой ссылкой, в которой опровергается гипотеза Эпштейна, где трактат рассматривается как назидание для юношества.

Древность Зогара рассматривается в длинном эксурсе, где дается строгий анализ слабых мест в аргументации противников его древности, от которых автор не оставляет камня на камне. Эти аргументы рассматриваются последовательно и всесторонне, во всем разнообразии, как излагают их один за другим их сторонники, от времени введения огласовки, о чем, как вы помните, упоминается в Зогаре, до более древних времен первых сообщений об Эйн-Соф и сфирот. Далее излагается история рабби Ицхака из Акко и о том поиске великого текста, который он предпринял, как это рассказано в моей книге, и с теми же результатами. Вийо, как и некоторые другие исследователи, в том числе профессор Шиллер-Шинесси, приходит к выводу, что Зогар не является фальсификацией рабби Моше де Леона; что это сборник различных текстов, созданных в разное время; что аргументы, опровергающие это, неубедительны; что Зогар представляет древнюю традицию, школу и является «аутентичным выражением» древнееврейской мудрости, несмотря на «интерполяции, лакуны и изменения» в том его виде, в котором он дошел до нас, что объясняется следствием длительного развития. Вийо идет дальше, цитируя примеры из творений рабби Моше де Леона, в подлинности которых нет сомнения, что не может не смутить сторонников его авторства. Что касается французской версии Зогара Де Поли, ему известно об имеющихся там пропусках, на некоторые из которых он, по крайней мере, указывает. Несмотря на это, его критический очерк посвящается с любовью и благодарностью Эмилю Лафюма-Жиро, чей подвижнический труд редактора дал нам французский Зогар после смерти его переводчика. Мало того, один из самых пространных из приводимых им отрывков из Зогара⁷, это перевод Де Поли, хотя в остальных случаях он предпочитает давать собственные переводы.

Я остановился на вещах, отношение к которым нового исследователя явно небезынтересно читателям. В остальном Вийо вводит в свою книгу очерки о доктрине сфирот; об отношении Каббалы к пантеизму; о Шхине Пребывающей Славы и Метатроне, Ангеле Присутствия; о мессианской теософии, преимущественно излагая положения зогарической школы, возникшие на его почве сект, движения Шабтая Цви и крайностей позднего хасидизма. Глава о влияии Каббалы на ранних ее иследователей-христиан напоминает мои монографии, хотя я опустил ряд имен, что оказалось для меня не без последствий: написанные ими труды до сих пор пылятся на моих полках. Любопытный и довольно обширный материал посвящен теме Каббалы и масонству. Для Банамозага и некоторых других «масонская теология», как напыщенно ее называют, по уверениям автора, идентична тайной традиции Израиля. По этой теме приводятся высказывания личностей, заслуживающих уважение, и шутов гороховых, впрочем не без намеков на некоторое различие между ними, и, что более важно, если не самоочевидно, на тот факт, что сия пресловутая теология, в конце концов, peu de chose*. Вийо не дает читателю скучать и от души пичкает его всеми этими благоглупостями и чепухой; но сам он, судя по всему, явно не масон, к этой стороне дела он относится не очень серьезно и умудряется упустить суть всего соответствия, в той мере, в какой она все же существует и насколько я сам пытался выявить его здесь и в других работах. Вместе с тем он упускает еще одну возможность развлечься по причине незнания Высоких Ступеней их ритуалов и их Устава, в которых они возводят свое происхождение к Каббале.

Книги написаны в весьма вольном стиле, хотя это не значит, будто автор все время уклоняется от главных проблем, но обращается он с ними действительно весьма своеобразно и не торопится переходить к следующей теме, пока не исчерпает все возможности рассмотреть предмет со всех сторон. Можно, впрочем, сказать, что тема, в сущности, одна – это зогарическая Каббала, хотя у читателя складывается впечатление, как это, безусловно, и замыслено, будто лучшее свидетельство эпохи тайной традиции, которую, собственно, и означает вошедшее в язык еврейское слово «Каббала», – это milieu, среда, атмосфера, в которой суждено было родиться самому христианству и в которой оно произрастало вначале. Космическая материя и туманности, так сказать, которые кристаллизовались в основном каббалистическом тексте – это многовековая история теософской мысли Израиля в Палестине, в Вавилоне и в выдающемся месте встречи жизни и мысли, Александрии.

Не складывается впечатление, будто Вийо сам сын Израиля, и, хотя он пишет с увлечением и явным знанием дела, едва ли он и из Сынов Учения. Свой труд он точно охарактеризовал в подзаголовке: это критический этюд. Таким он и открывается нам; но я не нашел подтверждений его личной причастности глубинной жизни традиции. Объект его созерцания Шхина, предстающая перед нами как Дева Израиля в Зогаре, доказательство этому: сделано это добротно и не без симпатии; но от начала и до конца это критическая позиция просвещенного критика. О зогарическом учении о полах он пишет мало, а что в этих положениях таится нечто глубокое, ему не приходит в голову. Весь его труд – это исследование того, что окружает главное, но не само главное. Вот почему в глаза бросается его явная эрудированность, но не оставляет чувство, что не хватает чего-то важного, а именно живого духа того явления, которое он пытается раскрыть перед нами.

Что касается Германии, то, по некоторым данным, там носятся с планами издать, в частности, переводы Бахира и Сефер Йециры, но мне не доводилось слышать о капитальном научном труде по корпусу еврейской мистической литературы или его наиболее репрезентативным текстам. Остается добавить, что еврейские исследования в Англии почти совсем не охватывали тему Каббалы: еще пятнадцать лет назад доктор Дж. Абельсон говорил, что «трудов на английском, к сожалению, очень мало», и это заявление можно повторить и сегодня. Есть, правда, его собственное обширное исследование, называющееся «Имманентность Бога в раввинической литературе»; оно вышло в 1912 г., там можно ознакомиться с учением о Шхине, значением Мемры и раввинской теософией Слова. Через год после появления труда Абельсона вышла небольшая книжка о еврейской мистике, где есть главы о Сефер Йецире (датируемой, как можно понять, VI в.), Зогаре, десяти сфирот и о душе в человеке. В ней со всей убедительностью доказывается, что Зогар значительно позднее II в. и что многое в нем развивает учения, «воплощенные в Талмуде и мидрашим»; но что он «едва ли мог быть создан одним автором и в один исторический период».

К этим заключительным размышлениям, подводящим черту под наше исследование, я хотел бы добавить краткий обзор состояния научной мысли по этому предмету в его широком охвате: таким образом удалось бы сфокусировать внимание на разрозненных светильниках и маяках, освещавших нам путь в этом путешествии. Они, однако, светят только извне. Что касается текстов самой Каббалы, то, что предсказывал доктор Шиллер-Шинесси, в важнейшей части осуществилось, и все то, что говорилось раньше о мидрашим, которые якобы заключают в себе тайную традицию, сейчас получает выражение с совершенно другой точки зрения. Немецкая школа доктора Греца, представителем которой в Англии считается Гинсбург, стала достоянием истории, и теперь все соглашаются, что тексты Зогара создавались на протяжении нескольких веков, но корни его в талмудических временах. Теория авторства рабби Шимона бар Йохая остается, как и следовало ожидать, в области предания и едва ли выйдет оттуда: она не развенчивается, но на ней больше не строится никаких гипотез. Какие-то приращения и некоторую или даже всю редакторскую работу можно приписать рабби Моше де Леону; но я считаю, что любое заявление относительно этой личности надо принимать с исключительной осторожностью; рассказ в Сефер Йохасин не очень надежное свидетельство, если вообще можно считать его таковым.

Время жизни рабби Акивы вполне может быть временем создания Сефер Йециры или, как минимум, ранней формы этого памятника; но насколько он старше IX в., до сих пор приходится только гадать. И теперь к вопросу о содержании; Сефер Йецира и Зогар содержат верования, которые в той или иной форме принадлежат всему оккультизму: они часть поклажи Каббалы, но корнями уходят в глубокую древность и могли быть восприняты евреями в тех местах, где они проживали или находились во время Пленений. Помимо того, corpus doctrinale** Зогара в той мере, в какой он является фантастическим комментарием Священного Писания, насколько я знаю, не являлся объектом специальных исследований, а его методологию едва ли возможно привязать к какому-то определенному периоду. Лично я не особенно интересуюсь произвольными системами и надуманными несистемными приемами и потому тоже не занимался подобным исследованием. В той мере, в какой corpus doctrinale состоит из метафизических тонкостей, умозрительных воспарений или высочайших духовных озарений, они, в общем, относятся к послеталмудической эпохе, а в каких-то частях восходят и к гораздо более отдаленным временам. Что касается меня, то я говорю и смотрю на каббалистические писания широко, они привлекают меня прежде всего как памятники общечеловеческого гения, хотя и во всем своеобразии присущего им уникального еврейского духа, но и во всей их взаимосвязи с другими религиозными системами и другими способами мышления скорее по принципу соответствия, аффилиации, фильтрации и случайных перекличек, а не исторически обусловленных наследования и влияния. Зогар же, этот один из главных теософских путеводителей человеческого ума, особенно полон великого и смешного, возвышенного и ничтожного, но в своих высочайших взлетах он неизменно свидетельствует о достоверности учения, полученного прежде всего из первых рук, из внутреннего опыта, а не как результат ученых споров. Интерес, вызванный его появлением, в известной мере пережил всю критику, а само произведение превзошло все восторженные ожидания всех его последователей. И естественно, и исторически его следует воспринимать как подлинный продукт своего времени; но если это не «подделка» и не «обман», как принято было безответственно называть его во дни оны, которые, к счастью, ушли безвозвратно, то это и не clavicus absconditorum a constitutione mundi и не ключ ко всему истинному тайному знанию, как называли его в прошлом глупцы. В частности, в нем нет следов той Доктрины Тайной Религии, которые, по уверениям некоторых его комментаторов, они якобы умудрились найти в нем. Он эзотеричен в смысле теософского учения Израиля, апеллирующего к избранным из избранного народа, и не более того; он предполагает и вбирает в себя все чаяния евреев. Существование Сокровенной Доктрины Религии, восходящей к древности, лежит совершенно очевидно на поверхности Зогара, но это оказывается сама эта бессмертная смесь, а не домыслы комментаторов и последователей, к которым я причисляю всех вместе и каждого в отдельности адептов так называемых эзотерических школ. Не является это и Религией за Религией покойного профессора Макса Мюллера или главной либо проселочной дорогой Тайной Доктрины мадам Блаватской. Ничего из подобных вещей в нем нет, нет даже тени или намека на близость к современным версиям оккультных верований. Зогар был достоянием Сынов Учения, которые крепко держались за Писаный Закон, дабы сподобиться познать Устный; а что до тех, кому навсегда отказано было войти в свой Святой Храм, это были народы мира, язычники вне Завета. Иными словами, Учение стоит за одной Религией, одной, и никакой другой. Существование же некоего общего знаменателя всех религий, что вытекает из этой теории, невозможно доказать при помощи каббалистической литературы; если бы это понятие зиждилось на ней, оно в той же мере понизилось бы в своей ценности. Вопрос этот вообще не имеет никакого отношения к Каббале.

Итак, на этом мы завершаем одну тему нашего исследования, но остается еще одна, затронутая в последнем разделе этой книги, а именно: если оставить Сынов Учения со всеми их мечтаниями об особом и исключительном избранничестве, удастся ли нам найти в Тайной Доктрине Израиля в ее высочайшем проявлении нечто такое, что принадлежит всей Религии также в ее высочайшем проявлении и потому входит в круг наших интересов в наши дни, как это было предметом интереса Священных Собраний во дни рабби Шимона по Священной традиции?